Алые паруса бабушки Ассоль - Страница 41

Далее последовал унизительный для меня этап погрузки в автомобиль. Матушка, как всегда, наотрез отказалась от всяческой помощи по переносу меня из коляски. В который раз она объяснила, что позволила бы это только дядя Моне, но у него радикулит. В который раз перед новой женой дядя Моня стал оспаривать это объяснение матушки, потом они обнялись и начали вспоминать смешные случаи из их жизни.

Уже в машине, дождавшись наконец случайно установившейся тишины, я сказал дяде Моне:

– Немец с Черной дачи не мог в сорок пятом плыть на «Германике».

– Конечно нет, – согласился дядя Моня. – Это был другой Кох – их отец. В сорок четвертом у него родились близнецы, а сам он погиб в сорок пятом при затоплении «Германика». Он на нем из Кёнигсберга плыл, – объяснил дядя Моня, на пару секунд повернувшись ко мне назад. – Уж не знаю, – продолжил он, когда матушка возмущенно потребовала смотреть на дорогу, – что там может стоить десять тысяч евро, но список пассажиров «Германика» сейчас можно найти в Интернете. В юбилейный год считается хорошим тоном копаться в нацистском прошлом.

Если бы я не сидел, истекая потом унижения, на коленях у его второй жены, я бы лучше соображал или постарался получить максимум информации от дяди Мони.

Дальше – неинтересно. Выехавший на повороте грузовик, авария… Но об этом я уже рассказывал. Оказавшись впятером на излечении в больнице – сводная сестра матушки, как вы помните, была «больше не с нами», мы почти все время проводили вместе. Дядя Моня стенал сквозь трубки в носу, что не успел оформить завещание на пятую жену. Пятая жена отмахивалась – быть бы вместе! Вторая жена умильно хлопала пухлыми ладошками при виде такой идиллии. Матушка предложила после выписки всем пожить в Надоме. Я не хотел жить с двумя женами дяди Мони и просил отдать меня в психиатрическую клинику, где будет гораздо спокойнее. Очень-очень просил.

Спустя месяц (или что-то около того – я стал плохо ориентироваться во времени) я уже пребывал в этой клинике закрытого типа. Обратите внимание – на своих ногах. Иногда, правда, я ложился на пол и ползал, имитируя полную неподвижность ног. Извиваясь, полз на руках, упираясь локтями в мягкое покрытие пола, и наслаждался полной свободой – попадающиеся навстречу медработники уступали дорогу ползущему горбуну (дорога-а-а-я клиника!) и улыбались с пониманием. Потом я вскакивал и бежал зигзагами по коридору, и громко кричал от счастья.

Когда Кортик меня увидел, он бросился мне навстречу через большую комнату со столами и странными пуфиками вместо стульев. Мы обнялись, причем Кортик никак не среагировал на отсутствие инвалидной коляски. Водрузив меня на пуфик, он тут же подставил свою спину и таскал потом меня весь день, иногда в восторге встречи прижимая посильней мои ноги к себе.

Сидящие за столиками отрешенные мужчины, складывающие разрезанные картинки, не реагировали на наше счастье.

Все сеансы психотренингов мы теперь проводили вместе. Это оказалось ужасно весело. Я отвечал невпопад, Кортик повторял и потом хохотал. У него улучшился аппетит, он передвигался по клинике только вприпрыжку, таская меня на спине. Я уговорил моего друга воспользоваться тренажерным залом для выздоравливающих. Сначала ему отказали, но Кортик подключил своего отца, и следующие две недели мы провели в полнейшем счастье. Кортик – качая мускулы, а я – лазая по стенам и потолку на разных снарядах, как обезьяна. Впервые в жизни я висел вниз головой, держась за перекладину лестницы ступнями.

Счастье кончилось внезапно. Как-то утром медсестра сказал, что к Кортику пришел посетитель.

Мы посмотрели на стеклянную стену в игровой комнате – посетители обычно приходили за толстое стекло и оттуда могли часами наблюдать за своим родственниками.

За стеклом сидело несколько человек. Они были нам незнакомы. Какой-то подросток с белыми волосами стоял к нам спиной и сильно жестикулировал, выясняя что-то у медсестры. Мы подошли к стене. Медсестра показала ему на нас. Подросток быстро приблизился к стеклу и уперся в него ладонями, пожирая глазами Кортика.

– Кто это? – удивился тот.

Я вблизи рассмотрел сквозь стекло загорелое лицо с выступающими скулами и острым подбородком. И только через несколько минут понял, что это, во-первых, не подросток, а женщина, и, во-вторых, эта женщина – бабушка Соль. Я сразу же сказал об этом Кортику.

– Нет!.. – Он с ужасом покачал головой.

Уж не знаю, какой именно он представлял себе свою бабушку шестидесяти с лишним лет – может быть, с клоком выкрашенных волос, в пенсне, с клюкой и в длинной шерстяной юбке? Перед нами, влипнув ладонями с растопыренными пальцами в стекло, стояла невысокая худая женщина в джинсах и свободном свитере. Плечи были слишком широки для женщины – вот почему я принял ее за подростка. Еще – волосы: они были коротко подстрижены и плотно прилегали к голове аккуратной шапочкой. Совершенно белые. Я не сразу понял, что это настоящая, ничем не оттененная седина. Эта седина завораживающе гармонировала с очень загорелой кожей лица и желтыми – выгоревшими – бровями и ресницами. Когда бабушка вот так стояла, серьезно уставившись в стекло, ее лицо казалось невероятно молодым, а вот когда она попробовала улыбнуться Кортику, сразу проявились и разбежались морщинки у рта и глаз.

– Это пирсинг, или мне мерещится? – прошептал Кортик, вероятно, забыв, что она нас не слышит.

Оказалось, что бабушка Соль умеет читать по губам. Она утвердительно кивнула, выпятила языком верхнюю губу, чтобы мы убедились: металлическая капелька в ложбинке – всего лишь украшение. На этом демонстрация не кончилась. Ассоль повернулась в профиль, и мы рассмотрели еще три такие же крошечные капельки на правой скуле. Потом она начала поднимать низ свитера на животе, но, покосившись на медработника, передумала и просто улыбнулась.